Как Юрий Никулин из соседнего театра декорации воровал
Сегодня на EG.RU стартует необычный спецпроект. Мы начинаем публиковать воспоминания одного из патриархов советской и российской эстрады - Павла ШАХНАРОВИЧА. Он родился в далеком-предалеком 1921 году и с молодых лет стал одним из «бойцов невидимого фронта» отечественной культуры. То есть начал свою карьеру во время Великой Отечественной войны, а закончил в лихие 90-е!
В детстве Павел Александрович дружил с Юрием Никулиным, в молодости был на короткой ноге с такими легендами, как кинорежиссер Иван Пырьев и актриса Ольга Книппер-Чехова, а в зрелом возрасте работал концертным директором Вадима Козина, Александра Вертинского и Валерия Ободзинского. Рыжей девчонкой, «слабой на передок», Шахнарович помнит юную Аллу Борисовну Пугачеву и до смешного практичной, хозяйственной женщиной Эдиту Станиславовну Пьеху…
Короче говоря, человек-легенда.
Несколько вечеров провел в беседах с Павлом Александровичем наш музыкальный обозреватель Михаил Филимонов. И в итоге получились занимательнейшие мемуары, которые мы имеем честь вам сейчас предложить. Надеемся, что, помимо чудесных рассказов о великих артистах, Михаилу удалось передать атмосферу и дух того непростого времени. Поэтому вперед, читатель! Мы начинаем!
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
- Многие считают: администратор - это вообще не профессия, что этим может заниматься каждый, - начал рассказ Павел Шахнарович. - У нынешних театральных администраторов вся работа сводится к тому, чтобы полседьмого вечера сесть в окошечко и выписать заказанные пропуска.
А раньше администратор был хозяином театра. Отвечал за все, кроме качества постановки и игры актеров. Я приходил на работу к 11 часам утра. В 17 часов обходил театр с чистым белым носовым платком. Проверял, хорошо ли убраны фойе и зрительный зал, нет ли пыли на креслах и на перилах в ложах, не валяются ли окурки или еще какой-то мусор в актерских гримерках.
Потом уже переходил к пропускам. Но на их выдаче работа не заканчивалась. Когда приходили зрители, я следил за работой гардероба и буфета, чтоб не было очередей и сразу убирали грязную посуду.
Кроме того, я занимался рекламой. Бывало, требовалось срочно напечатать афиши, а в типографии отсутствовал наборщик. Тогда я засучивал рукава и сам вставал к наборному станку. Я всегда называл свою работу «сладкой каторгой». С одной стороны, это приятно – находиться в театральной ауре, быть рядом с актерами. С другой стороны, это очень тяжелый труд.
ГЛАВА 1. ШАЛЬНАЯ ЮНОСТЬ
Театр рабочих ребят. - Краденый пистолет. - Оргии будущих прокуроров.
- В эту сферу я окунулся с детства. Моя мать, в прошлом актриса, работала театральной кассиршей. Ее считали одной из лучших в Москве и даже приглашали в другие театры, чтобы немного подучить молодых кассирш. Казалось бы, работа простая: получил деньги, оторвал билетик и продал. Но была своя специфика.
В те годы существовали льготные талоны на получение билетов, какие-то профсоюзные билеты и т.д. И во всем этом нужно было разбираться. А мой отец был замруководителя Дирекции московских драматических театров. Эта организация назначала в театры директоров, главных режиссеров и завлитчастью, обеспечивала снабжение, руководила реализацией билетов, организовывала шефские спектакли для колхозников, военнослужащих и воспитанников детских домов.
Я знал администраторов многих московских театров. Это были очень серьезные, высокопрофессиональные и глубоко интеллигентные люди. Я никогда не слышал, чтобы кто-то из них хамил или не знал репертуар не только своего, но и других театров, не знал, какой режиссер поставил тот или иной спектакль и кто из актеров кого играет. Ставки у администраторов были небольшие. На эту работу шли не ради денег, а из любви к театру.
Детство мое прошло в Бауманском районе, в Токмаковом переулке. По соседству с нами жила семья Юрия Никулина. У них был свой дом, половину которого занимали он и его родители, а другую половину – сестра его матери с мужем и двумя дочками. Отец Никулина Владимир Андреевич писал репризы для цирка и эстрады и был большой выдумщик. Постоянно собирал у себя в доме соседских ребят и ставил с нами самодеятельные спектакли. Конечно, этими постановками наше времяпровождение не ограничивалось.
Занимались мы и всяким хулиганством. Неподалеку от нашего дома находился Театр рабочих ребят. Однажды для какого-то спектакля им привезли декорации. Среди них была огромная брезентовая палатка, изображавшая штаб красных. И мы с Юрой и другими ребятами эту палатку из театра сперли. Устроили в ней свой штаб и стали играть в гражданскую войну. В театре долго не могли найти пропажу, и даже были вынуждены отменить спектакль. Но потом им кто-то стукнул на нас. «
- Вы что, с ума сошли? – сказали нам работники театра. – Отдайте казенное имущество!
Еще мы брали вар, который использовался для укладки асфальта, и замазывали им дверные замки. Так мы мстили людям, которые к нам, мальчишкам, плохо относились. Никаких серьезных последствий эти хулиганские выходки для нас не имели.
А в конце 30-х, когда я уже заканчивал школу, меня чуть не посадили. Школьный приятель оставил у меня дома чемоданчик и пропал. И вскоре ко мне приехали из милиции. Оказалось, приятель попался на каких-то воровских делах, а чемоданчике у него лежал украденный пистолет. За хранение оружия прокурор просил мне 5 лет. Но у меня был хороший адвокат. И одна заседательница почему-то ко мне прониклась жалостью. В итоге дали год условно.
После школы я учился в юридическом институте прокуратуры СССР. Через некоторое время там разразился скандал. Выяснилось, что студенты собирались в общаге, раздевались догола, накидывали на себя какие-то хитоны и устраивали оргии. В результате институт закрыли. А тех, кто не участвовал в оргиях, в том числе меня, перевели в аналогичное учебное заведение Наркомюста.
ГЛАВА 2. АЗИАТСКАЯ ГЛУШЬ
Конфликт с Иваном Пырьевым. – Смертельная болезнь дочки Мордвинова. – Голод голодных и сытость сытых.
- Когда я заканчивал 3-й курс, началась война. Мы только сдали сессию, и нас распустили. По настоянию старших братьев, я поехал с родителями в эвакуацию: сначала в Челябинск, а потом в Алма-Ату. Там меня призвали в армию, но до особого распоряжения в войска не отправляли, так как по состоянию здоровья я был ограниченно годен к службе даже в военное время. А жить-то на что-то было надо.
Кто-то посоветовал пойти на киностудию. Там местными силами делали сюжеты для боевых киносборников. И я начал сниматься у них в массовках. Позднее в Алма-Ату приехал «Мосфильм» и часть «Ленфильма». На базе Алма-Атинской киностудии была создана Центральная объединенная киностудия (ЦОКС). Так вышло, что я оказался на виду, и меня сразу задействовали в массовке фильма «Машенька». Юлий Райзман начал снимать его еще в Москве. А в Алма-Ате доснимал.
Главную роль в этом фильме играла очень красивая актриса Алла Караваева. К сожалению, ее судьба сложилась трагически. Она попала в аварию и из-за шрама на лице больше не могла сниматься. Ее мужем был английский дипломат. Он увез ее в Англию. Там ей пытались сделать пластическую операцию. Но ничего не получилось, и Алла вернулась обратно в СССР.
Когда съемки «Машеньки» завершились, Иван Пырьев начал снимать «Секретаря райкома». И меня взяли на этот фильм помощником режиссера. Первая съемка происходила за городом в огромном котловане с участием большой массовки. Мне дали дымовую шашку и сказали:
- Как вон тот человек сверху махнет платком, беги туда!». Я не разобрал, мне или не мне он махнул. И побежал.
- … твою мать, куда ты бежишь?! - заорал Пырьев в свой режиссерский рупор. - Где у тебя жопа?.
Я не привык к грубому общению.
- Идите вы сами в жопу! - сказал обиженно, бросил шашку и пошел в сторону шоссе, чтобы уехать в город.
Там меня догнала легковая машина. Из нее вышел Иван Александрович и потребовал, чтобы я вернулся на площадку.
- А что вы на меня кричите? – возмутился я. - Кто вы такой?
- Ты что, не знаешь? Я Пырьев, - ответил он.
Я, конечно, знал, что есть такой режиссер. Но это имя для меня тогда ничего не значило.
- Да мне наплевать! – нахально заявил я. - Не смейте на меня орать и матом ругаться!
Только с таким условием я согласился вернуться к своим обязанностям. Но работа помощника режиссера мне не очень понравилась. Она в основном сводилась к тому, чтобы поставить режиссеру стульчик и принести чай. И через пару недель я перешел в администраторы. Пырьев сдержал свое обещание и больше никогда на меня не кричал. Если на картине случалась какая-то накладка, сообщить о ней Ивану Александровичу всегда посылали меня.
Тем временем Александр Файнциммер запустился на ЦОКС с фильмом «Котовский». Меня вызвал директор и попросил параллельно поработать администратором и на этом фильме. Людей не хватало, и я согласился. Особенно мне запомнились съемки сцены в ресторане. Жрать в Алма-Ате тогда было нечего. Все ходили голодные. А для этой сцены на столы поставили настоящую колбасу, жареную картошку и другую еду. Я там изображал белогвардейского офицера и на протяжении нескольких дней наедался от пуза.
На съемках «Котовского» у меня завязалась дружба с Николаем Мордвиновым, который играл главную роль. У него тогда умирала от туберкулеза 5-летняя дочка. Снимали мы в оперном театре по ночам, когда там заканчивались спектакли. Практически все остальное время Мордвинов проводил у дочки в больнице. Отдохнуть ему толком не удавалось. Поселили его в общежитии, которое из-за большого количества знаменитостей называли «лауреатником». Днем там было так шумно, что при всем желании не уснуть. Я не переставал поражаться, как он это все выдерживал.
В это время руководители ЦОКС добились разрешения на переезд в Алма-Ату опального режиссера МХАТа Василия Григорьевича Сахновского, еще до войны высланного под гласный надзор в казахскую глушь. Его назначили главным режиссером актерской труппы киностудии. И я вдобавок ко всем остальным своим обязанностям стал его помощником. У меня были ключи от кабинета, где Сахновский проводил репетиции с актерами. При этом кабинете была маленькая спаленка. И когда у Мордвинова ночью выдавалось 2-3 свободных часа, я вез его из оперного театра на киностудию, открывал эту спаленку и давал ему возможность спокойно поспать. Также работа с Сахновским позволяла мне добывать дополнительное питание. Для актеров, с которыми он репетировал, мне выдавали в столовой кашу или пирожки ни с чем. Я заказывал еду на 20 человек. А реально приходило втрое меньше. И излишки мы по-братски делили.
ГЛАВА 3. ПОД СТРАХОМ СМЕРТИ
Допросы с пристрастием. - Одиночка в тюрьме НКВД. – Иностранные шпионы и пьянки с девочками.
- 5 марта 1943 года меня неожиданно арестовали. Был первый теплый день. Я поехал на работу в одном костюме. На улице около киностудии ко мне подошли двое, затолкали меня в подворотню, обыскали, посадили в машину и повезли в Большой Дом.
Никто со мной не разговаривал, и на все вопросы приказывали: «Молчать!».
В Большом Доме меня спросили:
- Ну, что, будешь рассказывать?
- О чем? - не понял я.
- А ты разве не знаешь? – последовал ответ. – Ну, хорошо. Посидишь – узнаешь.
Вскоре меня привели к заместителю наркома внутренних дел. Я сел, положив ногу на ногу.
- Вы где находитесь? - возмутился замнаркома. - Вы что, в Одессе у Фанкони?.
- Кафе Фанкони давно закрылось, - спокойно ответил я. - А где я нахожусь… Ну, во всяком случае, не в кабинете начальника жандармского управления.
Он нажал кнопочку, прибежали охранники и принялись меня дубасить.
- Вы что, фашисты?! - кричал им я. А это было для них смертельное оскорбление. Чудом не убили. Я три месяца отсидел в одиночке во внутренней тюрьме НКВД. Потом перевели в режимную тюрьму.
За все это время меня даже ни разу не допрашивали. Кормили, правда, хорошо. И каждый час через «волчок» давали папироску. Я стучал, требовал прокурора.
- В карцер хочешь? - отвечали мне. - Там плохо. Лучше молчи.
От отчаяния я объявил голодовку. Только после этого пришел прокурор.
- Сынок, голодовка тебе не поможет, - сказал он. - Ты только здоровье свое подорвешь. Или вовсе помрешь.
- Скажите, за что меня хоть здесь держат? - попытался выяснить я.
- Ничего не могу тебе сказать, - развел руками он. - Твое дело расследуется. Скоро будет конец. Потерпи немножко.
А через некоторое время меня вызвали к следователю. И дали мне подписать бумагу, в которой предписывалось освободить меня из-под стражи в связи с отсутствием состава преступления.
Оказалось, меня заподозрили в шпионаже. Люда всякого тогда было полно в Алма-Ате – польская делегатура, эстонцы, литовцы, румыны. Среди них были и шпионы, интересовавшиеся военной промышленностью...
У меня был знакомый Коля Орехов. Его семья жила в собственном доме, причем родители постоянно находились в разъездах. И когда выдавался свободный вечер, мы приглашали к нему домой девочек и устраивали сабантуй.
В нашу компанию входили снимавшийся со мной в массовках сын немецкого писателя-антифашиста Маркус Вольф, ученик и ассистент Сергея Эйзенштейна Евгений Фосс, исполнитель одной из ролей в эйзенштейновском «Иване Грозном» Владимир Балашов.
Но бывали у Орехова и случайные знакомые, не связанные с кино. По словам моего следователя, органы арестовали группу людей, завербованных немецкой разведкой. А поскольку кто-то из них общался со мной, взяли и меня.
- Ты в рубашке родился, - признался следователь. – Понимаешь, что такое подозрение в шпионаже в военное время? Могли расстрелять без всякого следствия.
Помог мне известный адвокат Илья Давидович Брауде, с которым дружила наша семья. Имея колоссальные связи, он узнал причину моего ареста и забрасывал все инстанции просьбами тщательно разобраться в деле. Несколько раз ходатайствовал, чтобы меня отпустили на поруки. В НКВД к нему относились с уважением: он был их человеком. Так я уцелел…
Продолжение воспоминаний Павла Шахнаровича читайте в статье «Пьяные выходки Бориса Андреева»
