На прием к шведскому королю Бунин привел жену и любовницу

Идея заполучить Нобелевскую премию по литературе возникла в эмигрантских кругах в начале 1920-х - бежавшие от революции литераторы мечтали утереть нос большевикам. Продвигавшего ее Марка Алданова поддержал Ромен Роллан: как лауреат, в 1923-м выдвинул Бунина, Горького и Бальмонта. Но в тот год удача улыбнулась ирландцу Уильяму Йейтсу.

Русская творческая интеллигенция, осевшая в Париже, подняла связи и вышла на уважаемого шведского профессора-слависта Сигурда Агрелля. Начиная с 1930-го тот четырежды номинировал на премию Дмитрия Мережковского и Ивана Бунина.

Первый был уверен: приз непременно достанется ему. Его же еще царская Россия выдвигала! Просто не вовремя: в 1914-м и 1915-м не до премий было. Однако беспокойство точило: Мережковский сначала предложил Бунину в случае вручения премии одному из них поделить ее пополам, потом навязывал поход к нотариусу - подписать обязательство выделить неудачливому сопернику 200 тыс. франков. Иван Алексеевич** наотрез отказывался.

Бунин настроен пессимистично: чтобы шведы русских поощрили?! Однако каждый ноябрь с 1930-го по 1933-й в дни заседаний комитета нервничает - а вдруг. И оно случается. Писатель счастлив, горд, растерян и раздражен. Журналисты не дают прохода, а незнакомцы заваливают письмами с просьбами выслать денег. Но ему не на что даже ехать в Стокгольм.

Впрочем, материальный вопрос решается, и лауреат отправляется в шведскую столицу со свитой - секретарем, женой Верой и любовницей Галиной. Все взбудоражены и полны надежд на сытую жизнь.

После вручения приза в суматохе секретарь Бунина Андрей Седых забывает папку с чеком в зале. Денег и так немного (из-за кризиса при пересчете во франки вышло 750 тыс.), и этого чуть не лишились. К счастью, чек никто не успевает умыкнуть. Писатель раздает долги, выделяет 120 тыс. на помощь коллегам-эмигрантам. А потом вкладывается в «беспроигрышное дело» - некие акции и долю в русском ресторане. Прогорает, конечно. И снова нищета - до конца дней.

Баржа не тонет

Насколько талантливы произведения Бунина, настолько же им не везет с экранизациями. Большинство картин прошли практически не замеченными, прогремели две. В 2000-м вышел «Дневник его жены», о сложившемся в личной жизни писателя многоугольнике из него, жены Веры, молодой любовницы Галины, влюбленного в Веру писателя Леонида Зурова, семь лет живших под одной крышей, а также Маргариты Степун, к которой сбежала Галя. Безусловно, ситуация запутанная. Но сценарист Дуня Смирнова и режиссер Алексей Учитель (сам любитель молоденьких студенток) свели ее исключительно к половым метаниям престарелого донжуана и препирательствам немолодой жены со свежей любовницей.

А Никита Михалков в «Солнечном ударе» (2014) как бы соединил одноименный рассказ и документальные «Окаянные дни», да так увлекся созданием красивой картинки, что об Иване Алексеевиче** как-то позабыл. Бунинский «Солнечный удар» с его минутным безрассудством, страстным наваждением, легкостью и нестерпимой тоской превратился в долгое пьяное соблазнение и половой акт с залитой пóтом женской грудью в кадре, который режиссер сравнивает с тяжелой монотонной работой поршней в машинном зале парохода. Но тут хотя бы формально сюжет - мимолетный адюльтер - соблюден.

С «Окаянными днями» все гораздо хуже. Дневниковые записи Бунина заканчиваются 9 июня 1918 года. У Михалкова на экране - 1920-й, Крым и Белое движение, подавлять которое на полуостров прибывают мадьяр Бела Кун и Розалия Землячка. Надо ли говорить, что у Бунина они не упоминаются? Но кого это волнует, когда надо показать жуткий красный террор. И в ход идет байка об утопленном на баржах цвете нации - пленных белогвардейских офицерах.

И ведь Никите Сергеевичу верят! Не задумываясь о чисто практических вещах. Например, что у баржи нет кингстонов, которые можно открыть и затопить судно. Или о том, что это дорогое дефицитное и необходимое плавучее средство. Топить его, только чтобы казнить пленных, тупость и недальновидность.

Баржи действительно использовались - но как плавучие тюрьмы: поставил на прикол метрах в ста от берега, и пусть попробуют сбежать. Первыми до этого додумались англичане в XVIII веке, когда воевали с бурами, их опыт переняли белогвардейцы, изолировавшие на баржах коммунистов, а потом уж и красные воспользовались.

В общем, на фоне этой сказки детали вроде чемодана с отцовской коллекцией сигарет или фотоаппарата - деревянной дуры весом кило в 20, которые белые офицеры, отступающие под натиском красных, три года таскают за собой, - так, мелочи. А Бунин… Какой такой Бунин?

Русский изгнанник

Иван Бунин - первый русский лауреат Нобелевской премии и единственный - без гражданства. Когда организаторы спросили, какое подданство указать, ответил: «Русский изгнанник».

Он мечтал вернуться и боялся этого. После Второй мировой, в 76, почти решился. Переговоры вел Константин Симонов. Но тут в СССР вышел разгромный доклад с критикой Зощенко и Ахматовой.

- Я понял, что с Буниным дело кончено, теперь он не поедет, - огорчился Симонов.

Пьяница, морфинист и словоблуд

Злобным, несдержанным, желчным считали современники Ивана Бунина. Что тут скажешь? Он почти не знал славы при жизни, хотя понимал, что достоин ее не меньше, скажем, Максима Горького или Александра Куприна. Его угнетали собственная бедность, а также невыносимая любовь к Родине, вдали от которой пришлось жить.

- Дура! Куда ты поедешь? Они тебя арестуют в первый же день! Они хамы, там жить невозможно! Все извращено, мерзкая страна! Серость, гадость! Господи Боже мой! Если бы мне, как тебе, было 24 года, я пошел бы туда пешком, стер бы ноги до колен, но дополз бы до Москвы! - кричал он на дочь Цветаевой Ариадну Эфрон, в 1937-м решившую вернуться в СССР.

Возможно, эти эмоциональные качели рождали, мягко говоря, нелестные характеристики коллег. А может, Бунин просто оттачивал свой великолепный язык.

*включен Минюстом РФ в список физлиц-иноагентов