Лев Куклин: Гуманитарная помощь

Откровенный рассказ из любовного цикла советского писателя

Откровенный рассказ из любовного цикла советского писателя

В прошлом номере «Экспресс газеты» к юбилею автора бессмертных хитов 60-х и 70-х «Голубые города», «Качает, качает...», «Что у вас, ребята, в рюкзаках?», Льва КУКЛИНА, мы напечатали его рассказ «За колючей проволокой». Произведение, входящее в любовный цикл Льва Валериановича, вызвало огромный читательский отклик. Оказывается, никто и не подозревал, что признанный советский писатель мог позволить себе «такое». В телефонных звонках и электронных письмах нас просили напечатать что-нибудь еще из куклинского «ранее запрещенного». С удовольствием выполняем ваше желание.

Гуманитарная помощь

Неожиданным подарком оказался довольно-таки увесистый картонный ящичек - посылка из американской помощи по ленд-лизу, который неведомым образом ухитрилась получить у себя на работе моя мать. Я помог ей притащить ящик домой. При вскрытии выяснилось, что коробка эта была сделана из невиданного мною гофрированного картона - плотного и жесткого почти как фанера. А внутри… внутри посылки оказались чудесные - либо давно не встречавшиеся, либо вообще незнакомые - продукты.

Так вот что оказалось в картонной коробке, добравшейся из-за океана до нашего городка в лесных дебрях архангелогородской губернии: пакет яичного порошка весом с килограмм; две большие банки свиной тушенки; три яркие банки сгущенного молока с изображением веселой коровы на этикетке; две прямоугольные банки абрикосового джема; три плоские жестянки с печеночным паштетом; круглая банка с крышкой, из которой вкусно пахло какао; пакет с сухим молоком; упаковка твердых и пресных галет; и, наконец, две большие толстые плитки черного шоколада в блестящей фольге.

А это что такое?! К стенке коробки скромненько и незаметно прижались два плоских продолговатых пакетика в прозрачной пленке-упаковке, разделенных каждый на два отдельных одинаковых «отсека». Я, повинуясь какому-то непонятному тайному побуждению, быстро и цепко схватил оба непонятных пакетика и спрятал их в карман брюк: мол, потом рассмотрю внимательнее.

…В те годы я не слыхал лихого флотского оскорбления: «Гондон ты штопаный!» А если бы и услышал - пропустил мимо ушей. Потому как я свой… гм… защитный костюмчик не штопал. От известного животного, енота-полоскуна, я отличался тем, что тот енот полоскал рыбу перед тем, как ее съесть, а я… - извините за подробность! - полоскал свой использованный резиновый чехольчик после. Выворачивал наизнанку, тщательно мыл, полоскал, освобождая от липкого содержимого, и снова скатывал в аккуратное колечко… Сколько же контактов выдержало это заморское изделие?! Да, должен со всей откровенностью признать: качество резины оказалось отменным!

Татьяну долго уговаривать не пришлось… Она - по старой дружбе - рискнула стать первоиспытательницей! Танюра с готовностью призывно распахнула бедра, открыв влажную промежность нежного цвета свежепросольной семги. И рассталась с девственностью без малейшего сопротивления, легко, весело и безболезненно. Только позже, через месяц-другой, я заметил, что в ее движениях появилась особая плавность, как у кошки, когда она бесшумно, готовая к опасному прыжку, скользит на мягких лапах с убранными внутрь когтями. А вот с Надеждой у меня получился конфуз… Честно признаюсь: как я ни стучался, как я ни старался войти в вожделенные распахнутые двери - с первого раза мне это не удалось. Пристыженно я закончил попытку у самого входа.

- Может, заросло? - с нешуточным испугом предположила Надежда. «Не боись, - не теряя самонадеянности, лихо ответил я, - прорвемся!» Я, конечно, и не подозревал, что это оказалась вполне жизненная игра слов!

А вот Наинка ни за что не сдавалась, как мы, все трое, ее ни уговаривали… И даже то, что наши неистовые соития часто происходили у нее на глазах, не действовало на неуступчивую сестренку Надежды! И неизменные черные трико с резинками чуть выше колен приросли к ней, словно вторая кожа! Хотя в наших совместных играх она по-прежнему принимала активное участие…

Танюру и в постели не покидало чувство юмора. Посреди самых житейских наших занятий могла вдруг прозвучать ее совершенно неожиданная лукавая просьба: «Ленчик, что-то я себя неважно чувствую… Поставь-ка мне свой «градусник»!» И как вы прекрасно понимаете, местечко для этого самого «градусника» предназначалось явно не под мышкой! Она быстро становилась на край постели коленями, приподняв свой аппетитный задок, и азартно помогала мне «измерять температуру»…

Надежда, в отличие от непритязательной Татьяны, любила держать меня рукой за воспрявшую плоть и, так сказать, самолично вводить ее в свои жаждущие недра.

- Вот так… Еще… еще… - руководяще подстегивала она. - Давай еще! Медленнее… - и, когда она с придыханиями, но молча начинала выписывать своим задом восьмерки, я понимал, что она вот-вот достигнет желаемого… Она сноровисто опрокидывала меня на спину и садилась на меня верхом. Я упирался ладонями в ее грудь - и мы неслись вскачь! Мы в те годы не знали модного ныне словечка «оргазм». Просто ей было очень хорошо в конце дистанции, и всякий раз она взглядывала на меня с некоторым удивлением и благодарностью.

- Ух, натер… - томно выдыхала она, облизывая припухшие губы, словно сытая кошка - сливки, и ладонью смахивала капельки пота со лба, как росинки с листа подорожника… Подхватив ночную рубашку или иную свою оснастку, она уходила в кухню, и оттуда слышалось звяканье гвоздя большого медного умывальника.

…Купаться без лишних свидетелей мы с Надеждой ходили довольно далеко, версты за две с половиной, к устью нашей речки, которая там делалась неожиданно широкой и, весело шебурша на песчаных отмелях, вливалась в другую, более значительную и лесосплавную. В тот памятный полдень мы купались втроем: Надежда, Наина и я, потому как Татьяну услали в соседний городок с каким-то хозяйственным поручением. Я, подложив руки под голову, лежал на спине в бездумном полузабытьи, всей кожей впитывая чуть заметно веющий с луговой стороны ветерок с запахом медуницы. Убаюкивая и еще более подчеркивая полную тишину, слабо терлись друг о друга узкие и верткие, серебристые, словно рыбки-уклейки, листочки наших древесных стражей. Как вдруг ко мне - всей своей прохладной после купания грудью - тихо прижалась Надя: она, бесстыдница, была, как и полагается в раю, совершенно голой.

- Слу-у-у-шай… - еле слышным заговорщицким шепотом предложила она, - а давай Наинку… это самое… научим, как детей делать, а?! - И она почти беззвучно прыснула от этой ослепительной идеи. - А то она все целка да целка, а так будет мне на пару, все веселее! Нанька, а, Нанька! - окликнула она сестру, лежавшую чуть в отдалении с краю полянки. - Ты чего, дуреха, в трусах-то валяешься? Мокро же!

- Да так… - неопределенно отозвалась та, не найдя подходящего к случаю ответа.

- Наньк, а… А тебе не хочется побаловаться как следовает? Знаешь, сколь это хорошо-распрекрасно?!

Мы легли рядом с Наиной с обоих боков… Я-то понимал, почему это Надежда сделалась такой размягченной и доброй, готовой обнять весь мир, включая младшую сестру, и со всяким поделиться радостью: мы с ней совсем недавно вернулись из-под укромного занавеса нашего шатра, где с полным неистовством предавались любви, и Надежда стонала и ойкала от сотрясавших ее переживательств. Думается, что эти охи и стоны, долетавшие до настропаленных ушей младшенькой сестрицы, недвусмысленно свидетельствовали, чем мы там занимались…

Наина сцепила ноги, как кузнечные клещи. И вдруг - совершенно неожиданно для нас - расплакалась. Тихо, но внятно.

- Да-а-а… А ежели это… попаде-е-ешься-а… - с подвыванием всхлипывала Наинка, - что же мы тогда маме-то ска-а-а-жем?!

- Да не попадемся мы, не попадемся! - торжествующе завопила Надела. - У Леньки вот какая штучка есть! Видала? - и она двумя пальцами, словно котенка за шкирку, преподнесла почти к носу сестры американский подарок, еще влажный от недавнего употребления по его прямому назначению…

- Чего это такое?! - отшатнулась Наинка. Резинка и впрямь выглядела весьма непрезентабельно…

- Чего-чего… - передразнила ее моя лихая партнерша. - А того, что с нею… ничего такого… приключиться не может. Одно только полное удовольствие. Поняла?

Я со своей стороны не предпринимал никаких активных действий, хотя Наинкины соски вызывающе торчали в небо. Я внимательно слушал эту морально-сексуальную артподготовку перед решительным и окончательным штурмом. Я оставил сестер для дальнейших объяснений, а сам спустился к речке, к моей журчалочке-выручалочке и, аккуратно прополоскав свою драгоценную хозяйственную принадлежность, снова скатал ее в колечко… Тем более что мне все равно требовалось еще некоторое время, чтобы восстановить затраченную энергию!

- Ты обязательно, обязательно спробуй! - убеждала младшую сестру Надежда, когда я, неслышно ступая по курчавой травке, снова приблизился к ним. - Да ужель тебе не хочется по-настоящему-то?! Знаешь, как наш Ленечка сладко шворит?! Да хватит, хватит тебе кочевряжиться-то! Для кого ты непочатость свою сберегаешь, дурында ты стоеросовая? Мужиков всех настоящих на фронте поубивали… Что ж ты так девкой-простыгой и век свой кончишь?! Ох, Ленечка, мужичок ты наш ненаглядной! Мочи моей больше нет ее уламывать! Да вскрой ты эту дурищу, целку эту упертую!

Слова у Надежды, как всегда, ничуть не расходились с делом. Разъяренная и разгоряченная сопротивлением, она сноровисто оседлала Наину, придавив ее своим крепким задом и оборотившись лицом к тому самому местечку, которое с подлинно фронтовой стойкостью обороняла ее сестра… Та забрыкала ногами, пытаясь освободиться. Но тут Надежда сильным рывком под коленки все-таки исхитрилась развести Наинкины ноги в стороны и вверх - короче говоря, она загнула сестре, как в детских играх, самые настоящие «салазки»! Я обеими руками оторвал от травы весомые Наинкины ягодицы и выдернул из-под нее все еще мокрые после купания трусики с тугой резинкой на животе, от которой осталась розовая полоска сморщенной кожи. Я успел еще разглядеть запертую природой заветную дверцу, в которую мне предстояло войти… Мой инструмент был уже на полном боевом взводе, и я пристроился между ее ног, которые продолжала удерживать Надя, и стал торопливо раскатывать и натягивать резиновый костюмчик на свой взыгравший столбок. Потом бережно, но настойчиво стал вводить его туда, в неизведанное, но желаемое… Почувствовав, так сказать, первый толчок в запертую дверцу, первый стук, Наина неожиданно затихла и перестала сопротивляться. Я легко разлепил мягкие податливые створки ее раковины и внедрился в таинственную влажную тесноту… Она только слабо не то ойкнула, не то вздохнула, когда мой, облаченный в защитный комбинезон, визитер проник глубоко в ее до этого не тронутую суверенную область.

- Ну, вот и все… - понимающе и, я бы добавил, как-то по-матерински ласково сказала Надежда, когда я поднялся, оторвавшись наконец от вожделенной цели. - А ты боялась…

Кстати, и крови, как того опасался я, почти не было. Только одна наивная головка белого клевера, нечаянно оказавшаяся почти в промежности, стала с одного бока красной: на нее случайно капнуло. И все.

- Да и не больно, не больно было ни чуточки, - не то удивленно, не то чуть восторженно заявила Наинка и засмеялась.

…«Три кунички» были нашей любимой игрой. Правила ее выглядели на удивление просто и тем не менее притягательно! Куничкой, кункой в наших лесных краях нежно и ласкательно называли женское лоно - с пушистым лобком, как мех у юркого таежного зверька. Иногда на гуляньях, на посиделках, в тогдашних небогатых застольях можно было услышать или догадаться, как какая-нибудь смертельно соскучившаяся по мужской ласке молодуха спрашивает у подвернувшегося подходящего мужичка: «А кункой побаловаться не хочешь?»

Простота нравов, что поделаешь!

…Наше совместное лежбище, наш полигон для специальных игр, наш испытательный стенд для проявления самых необузданных фантазий, которые только могли свободно взбрести в наши головы, короче говоря, наше ложе групповой любви представляло собой сооружение необычное. Между теплым боком русской печи и бревенчатой стеной дома располагалось обширное пространство, поле, почти аэродром, небывалых для спального места размеров - два метра на три! Ложись хоть так, хоть эдак, хоть поперек, а хочешь - кувыркайся через голову, сколько душа пожелает! И на всем этом необозримом пространстве расположился прочный деревянный топчан из могучих спелых досок-сороковок, еще пахнущих сосновой смолой и вольной бескрайней тайгою. Это был наглядный памятник деревенского умельца-плотника с соседней улицы, на который по-просту кинули два огромных тюфяка из серой холстины, щедро набитых душистым клеверным сеном… В обычное время - так сказать, по трудовым будням - на этом топчане спали Надежда и Наина, ну а сейчас…

- Входи, Ленечка! - громко разрешила Надежда, наша безусловная мать-командирша. Я вошел. Все трое были готовы к играм, то есть почти полностью раздеты и их грудки с любопытством оглядывали окружающую действительность и, мне казалось, выжидающе всматривались в меня.

- Кунички к бою готовы! - весело доложила Надя. Оказывается, должность «старшей жены» в нормальных условиях является такой же естественной, как выявление негласного лидера в любом производственном коллективе, независимо от того, будет ли это группа физиков-теоретиков или артель кузовщиков-жестянщиков… Три девицы под окном… виноват и надеюсь, что Александр Сергеевич простит мне эту невольную ассоциацию! Итак, три куницы под окном… Три девицы - без единой тряпочки на теле! - повалились навзничь поперек обширного нашего ложа, призывно распахнув бедра, лежа не слишком тесно, но так, что их разведенные колени почти соприкасались. Три кустика на их лобках выстроились в рядок - и какими же они были разными и по-своему притягательными каждый! У Татьяны-Танюры лобок порос густой - и как мне хорошо было известно! - жесткой кудрявой шерсткой, хоть носки из нее вяжи; у белокурой Наины и кустик был светлый, радостный, можно было сказать, блондинистый, чуть рыжеватый, ласковый и шелковистый, а отдельные завитки, отбежавшие на внутреннюю сторону бедер, золотистыми. Быть может, по разительному контрасту с этой сочной рыжиной ее белая кожа отливала голубизной, словно бы подсвечиваемая изнутри таинственным фосфоресцирующим источником. А вот у Надежды и лобок выглядел наособицу: уютным, притягивающим и одновременно каким-то аккуратным, разделенным вроде бы пробором на две половинки, словно она его специально расчесывала, сама любуясь отливающим блеском дорогого меха… В наших краях бытовали различные названия женских частей, и сами женщины именовали их: курчавка, мохнатка, лыска, сикелиха, королек… Но в нашем дружном коллективе каждый лобок имел собственное единоличное имя: у Татьяны ее тесный вход назывался «мышиный глазок», у Наины - «теремок беляночки», и только у Надежды сохранялось уважительное дикое лесное прозвище: Куничка…

- Кунички к играм готовы!

…И только много-много лет спустя, на третьем или четвертом круге моей жизни, я понял, что мы стихийно занимались самым древним, языческим, первобытно-природным делом: словесным крещением самых важных для человека предметов. Давая им свои названия, мы тем самым обожествляли их, делая воплощением своего поклонения, зачинали культовый процесс. Бог при создании первых ладей, благодушно улыбаясь в дымчато-облачную бороду, произнес великий призыв: «Плодитесь и размножайтесь!» - тем самым поставив дело на самовоспроизводство. Какой же скучный и зловещий скопец, никогда не испытывавший радости слияния с Женщиной, ухитрился назвать благословенные Богом инструменты продолжения рода человеческого - а именно органы размножения - срамными?! А в действительной жизни - сколько же изобретательности, метких наблюдений, юмора и подлинной поэтичности, наконец, доброты и ласки вкладывали безымянные словотворцы в названия наших тайных сокровищ, самою конструкцией своею предназначенных для земных радостей, что их собственные гениталии никогда не приносили им радостей жизни!

Мы были молоды, изобретательны и - ненасытны! Вторая разновидность наших игрищ называлась «Вход открыт!». …На этот раз девчонки выстроились опять же рядком, бок о бок поперек постели, стоя на коленях в позе «воронкой кверху». Их задницы словно бы излучали белое сияние, выразительные ступни с высокими сводами, свешивающиеся за край тюфяка, своей тонкой нежной кожей напоминали шкурку молодой свежей картошки, а от розовых пяток так и хотелось откусить по кусочку, как от налитых сочных яблок… Надежда - и откуда у этой искусительницы такая опытность?! - оставила на себе черные нитяные чулки с розовыми сборчатыми подвязками чуть выше колен… Я чуть не задохнулся от непривычного волнения! Двигаясь в принятом ритме, переходя от одного входа в другой, я не отрывал взгляда от вечно соблазнительной границы между черным и белым - между краем чулка и белыми налитыми ляжками. От этого непонятного, тянущего внутри контраста мой член налился такой неистовой силой желания, что на нем чуть не лопалась кожа! И вдобавок Надежда - не знаю, сознательно или же нечаянно - так внятно сжала мышцы влагалища, что я, как говорится, закусил удила и сбился со счета! Имелся еще один вариант нашего, выражаясь иносказательно, общего «баловства». Назывался он - «В галоп!». Девчонки валили меня на сенник и, изображая отчаянное сопротивление с моей стороны, устраивали непременную кучу малу, визжа и хохоча, стягивали мои нехитрые бебехи и, касаясь меня всевозможными частями своих голых тел, некоторыми бесстыдными, но действенными ухищрениями быстро приводили в рабочую готовность мой разгоряченный орган. Когда же он вставал твердо, как верстовой придорожный столбик, и за него можно было держаться двумя руками, на меня напористо и уверенно опускалась первая по жребию. А вот условия ее движения - как всадницы на жеребце - оставались прежними: только три движения «в седле» - вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз, после чего ее сменяла следующая наездница. Я закрывал глаза и весь целиком встраивался в этот замечательный ритм, в эти сладостные движения: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз… Этим способом девушки любили упражняться и днем, при ясном солнечном свете и благосклонном к их занятиям небе, где-нибудь в уединенном тенистом месте на речном берегу, на лесной поляне или даже просто в густой траве на еще не кошенном лугу. Весело и удобно!

В глубине души мне больше других нравились варианты игр с завязанными глазами: в них было больше непредсказуемости и находилось достаточно места для творческих поисков… Я вошел. Сегодня мне как раз завязали глаза, и сделала это почти как всегда Надежда - прочно и основательно. Стало быть, предстоял один из слепых вариантов игры «Вход открыт!». Я, привычно нащупав косяк двери, вошел в комнату и подойдя к топчану, осторожно протянул руки, чтобы разведать положение тел… Три девицы под окном… ну вот опять вмешивается среднее образование! Три куницы стояли «воронкой кверху»… И мне, контактируя только самыми интимными частями - касаться любых других мест категорически воспрещалось! - входя в каждую норку по очереди, надо было в результате определить всех участниц и в особенности ту, на которую придется мой финиш. Надежду в этой позе я ощутил почти сразу же, на втором цикле, - опять по тому, как она ласково и неотвратимо сжала внутри мой разгоряченный толкач. Танюра меня опередила: вздрогнула при очередном толчке, слабо и коротко простонала сквозь зубы - она вообще кончала быстро. А я опять разрядился, словно выстрелил из ружья внутрь, преодолевая и провоцируя спазмы Надиной кунички… Что же, справедливо. Молодость и мастерство! И до сих пор, кстати сказать, меня интересует вопрос: почему мои искушенные в плотских соитиях дамы ограничивались только мною? Почему не прибегали к, так сказать, дополнительным услугам других партнеров, которые всегда находились под рукой? Один из вариантов возможного ответа, честно признаюсь, льстит моему самолюбию: воображения на подобные игры хватило бы далеко не у всех! Но все же - каким-то необъяснимым тонким чутьем зверенышей, включенных в природу, - мы понимали, ощущали, чуяли, что о наших вольных занятиях любовью не следует говорить никому. Ни-ко-му! Самое смешное заключалось в том, что Надежда была комсоргом класса, да и мы трое уже носили, так сказать, в карманах комсомольские билеты, ходили на соответствующие собрания и прорабатывали образ неуемного революционного фанатика Павки Корчагина. Подлинная же, предельно естественная наша жизнь, полнокровная и счастливая, не хочу сказать - бездумная, шла как бы поверх всего прочего. Не главного. Второстепенного. Ограничивающего нашу природную свободу. В том числе и мораль. Ведь что такое мораль? Это - всегда определенные рамки, в которые втискивают нашу свободу! Но в свою очередь мораль - всего лишь функция времени и моды. В чем-то она повторяет быстро меняющуюся во времени моду то на широкие, то на узкие брюки или то на длинные, то на короткие юбки!



автор