Алексея Баталова называли незаконнорожденным сыном режиссера Хейфица

Продолжатель знаменитой кинодинастии Ленинграда-Петербурга Дмитрий Светозаров («Скорость», «Прорыв», «Без мундира», сериалы «Улицы разбитых фонарей», «Агент национальной безопасности», «Преступление и наказание»), сын классика отечественного кино, ленфильмовца Иосифа Хейфица нечасто дает интервью. Но нам повезло. Разговор Дмитрий Иосифович начал неожиданно.

- Прежде всего я хочу показать тебе свидетельство о рождении. А заодно раскрою семейную тайну.

- Я это страсть как люблю!

- Как видишь, я родился в 1952-м. Людям, знающим историю, понятно, что это было за время - период борьбы с космополитизмом. Проще говоря, эпоха государственного антисемитизма. А для узких специалистов еще и время малокартинья, которое продлилось с 1947 по 1953 г. В последние годы правления Сталина в год снималось всего два-три фильма. Это были исключительно официозные псевдоисторические полотна типа «Фельдмаршал Кутузов», «Суворов» и прочие полководцы. Вся остальная масса, в том числе титулованных кинематографистов, сидела без работы и перебивалась с хлеба на квас. Наступила откровенная нищета. Правда, благодаря некоторым персонажам сейчас принято утверждать обратное. Мол, творческая интеллигенция купалась в роскоши. Но поверь мне, это глубоко не так…

Так вот про тайну, которую мама открыла мне перед самой смертью. В 1951 году она была беременна, но из-за бедственного положения меня, мягко говоря, никто не хотел оставлять. В один прекрасный день папа сказал: «Веруша, может быть, они пожалеют беременную бабу». Моя участь была решена. Так что не только радостным детством, но и жизнью я обязан Иосифу Виссарионовичу.

Спустя много лет из статьи внука Николая Бухарина, известного историка и профессора Ларина я узнал, что в это время было сформировано «дело 204», куда были внесены наиболее выдающиеся деятели еврейской культурной и научной интеллигенции от Блантера до Эренбурга. В этом списке был и мой отец - Иосиф Хейфиц. К счастью, по многим причинам эта история не состоялась так же, как и высылка евреев в Биробиджан.

- Что-то я не поняла про нищету. А где же норковые подгузники и золотые соски? Ваш отец был, на минуточку, дважды лауреатом Сталинской премии. А это не кот начхал.

- Я тебя умоляю! Безусловно, единицы благоденствовали. Но основная масса известных людей элементарно не знали, что такое быть сытым. В нашем доме нормальной едой были пустые щи и макароны. Мама нередко ходила к Шварцам занимать деньги. В театрах страны шли его пьесы, поэтому они в отличие от родителей процветали. Как-то Екатерина Ивановна дала моему старшему брату Володе огромное красное яблоко. А тот отказался - оно невыносимо пахло французскими духами!

Но самое яркое воспоминание детства - грузчики, выносящие из квартиры буфет павловской эпохи - остаток довоенной папиной роскоши. Надо сказать, комиссионщица была частой гостьей в нашем доме. Существовал такой разряд женщин, имевших блат в ломбардах и скупавших наиболее ценные вещи у разных горемык. Нашу звали тетка Глафира - здоровая, хваткая, не очень приятная… Относительный достаток пришел в дом после того, как отец поставил «Большую семью» и «Дело Румянцева».

Первые гонорары родители спустили на маленькую дачу в знаменитом Комарове. В ту пору это было сравнимо с обладанием собственной виллой где-нибудь в Майами или в Марбелье. Но на деле домик был более чем скромный…

- Ну хоть игрушки-то были?

- Я донашивал шубку Саши Козинцева (сына знаменитого режиссера Григория Козинцева. - С.Б.), которая мне досталась на вырост. От него же ко мне перекочевал сломанный велосипед. Но больше всего я был увлечен машинками, которых у меня оказалось целых три. Папа, снимая фильм «Дело Румянцева», придумал сцену: главный герой возвращается из лагеря, приходит к другу - шоферу, не застает его дома, зато видит маленького мальчика, который возится с машинками. Тоскуя по профессии, Румянцев начинает их чинить… В общем, папа попросил для съемок мои игрушки. На премьере в огромном зале кинотеатра я увидел на экране свои машинки. Это был мой первый киноопыт и первый киношок, который впоследствии отразился в выборе профессии.

А вообще машины играли огромную роль в моей жизни. К удивительному миру автомобилей меня когда-то пристрастил Леша Баталов, которого папа открыл для кинематографа. В нашем доме он прожил лет десять, так что злые языки говорили, что Баталов - незаконнорожденный сын Хейфица…

Леша был знаменитый автомобилист. Первую машину «Москвич-401» ему подарила Анна Ахматова, дружившая с его мамой Ниной Антоновной. Позже он приезжал к нам в Комарово уже на «Москвиче-407», который превратил в совершеннейшее чудо благодаря заграничным поездкам. Нормальные люди везли из-за рубежа всякую технику, книги, одежду, а Леша - автомобильные прибамбасы. Я целыми днями возился с ним, подавая ключи, промывая в керосине свечи.

Часто в Комарово наведывались заядлые мотоциклисты: Максим Шостакович, сын знаменитого композитора, и оператор Евгений Чуковский, внук не менее известного автора «Бармалея». Вдвоем они устраивали для нас с братом настоящий цирк. Женя разгонял свой драгоценный мотороллер «Тула», на полной скорости вставал на сиденье и, раскинув руки, проносился мимо нас по ухабистой улице. Больше всех переживала мама. Она стояла с баночкой йода, считая, что этот препарат спасет при серьезной аварии.

Ахматова - седая старуха в пестром халате

- У папы не было машины?

- Была. До войны кинематографисты принадлежали к наиболее оплачиваемым членам творческой советской интеллигенции. Ведь они имели процент от кассовых сборов. А поскольку кинотеатры были забиты, то денежные поступления были очень существенные. Правда, после войны все закончилось. И павловский буфет был последним предметом из той роскошной обстановки, которую я не застал. Все продали… Первую машину - КИМ - папа купил пополам с режиссером Зархи. Во-первых, они вместе работали, а во-вторых, вторую машину иметь было непозволительно. Кстати, их КИМ был чуть ли не первым частным автомобилем в Ленинграде. Вскоре его реквизировали - началась Финская война… Ну а при моей жизни машина появилась в семье лишь в начале 1960-х. Это была «Волга». Правда, ездил на ней папа недолго. Мама была категорически против, чтобы он садился за руль. Папа был очень рассеянным.

- Раз Баталов часто навещал Ахматову, то наверняка брал вас с собой?

- Я видел ее пару раз. Мне, восьмилетнему пацану, запомнилась не очень прибранная, грузная седая старуха то ли в пестром халате, то ли в летнем платье. Почему-то она напоминала мне Екатерину II… Помню, они сидели на скамейке и говорили, а я возился в песочнице, решая проблемы разрушенных замков и дорог. Так и проходили мои встречи с великой русской поэтессой. В ту пору вокруг нее не было культа обожания, который совершенно заслуженно существует сейчас.

К тому же у нас на даче каждую субботу собиралась замечательная компания. Например, дядя Юра - драматург Юрий Герман, единственный близкий друг папы. Они дружили с довоенных времен, при этом называя друг друга на «вы». Слезы на глазах отца я видел лишь дважды: один из них в день смерти дяди Юры.

Частыми гостями были Георгий Макогоненко - завкафедрой русской литературы ЛГУ, муж Ольги Берггольц, профессор Владимир Орлов, изучавший Блока, Григорий Бакланов -  втор знаменитой повести «Пядь земли».

- Но душой компании был ваш отец?

- Напротив. Он был интровертом. Это не значит, что он не общался с людьми. В конце концов, папа 20 лет возглавлял Союз кинематографистов Ленинграда. Но он был закрытым человеком. Многое из папиной биографии я узнал только после его смерти. А что-то так и осталось невысказанным, о чем бесконечно жалею. Как большинство детей, не задумывался о дне, когда родителей не станет… К слову, моя мама Ирина Владимировна Светозарова была полной противоположностью отца - яркая, гостеприимная, открытая, эмоциональная, хлебосольная.

Однажды к нам заехал режиссер Сергей Герасимов - известный в своем кругу кулинар, унаследовавший этот дар от своего отца - политического ссыльного. На поселении в Сибири тот держал трактир, славившийся на всю округу пирожками. Они так и назывались - герасимовские. Так вот отец угостил Герасимова водкой, настоянной на перце и чесноке. Тот рецепт одобрил, но для пикантности посоветовал добавить укроп. Так родилась «Хейфицовка», известная в ту пору далеко за пределами нашего города.

А еще у нас была соседка Вера Ивановна, супруга профессора Рысса, автора знаменитой «прописи Рысса» - первых в СССР поливитаминов. Так вот она приглашала меня, первоклашку, в гости, угощала разными вкусностями и наливала в маленькую рюмочку немного «Хванчкары», «Киндзмараули» или «Тетры». Это были любимые вина вождя, простым смертным практически недоступные…

- Только не говорите, что родители не учуяли винные пары, исходящие от восьмилетнего мальчишки!

- Мама пришла в ужас! Но вынуждена была выслушать целую лекцию об удивительных лечебных свойствах красного вина… Мама… Мама была москвичкой. Она прожила в Ленинграде пятьдесят один год и… на дух не выносила этот город, вернее, его атмосферу. Надо ли говорить, что к нам приезжали все ее московские друзья? Татьяну Пельтцер и Рину Зеленую я запомнил исключительно за счет неподражаемого тембра их голосов, а Машу Миронову и Сашу Менакера (родителей Андрея Миронова. - С.Б.) благодаря их умопомрачительному остроумию.

«Жизнеутверждающая фильма о Красной армии»

- Что папа говорил про Сталина?

- К Усатому, как называл его отец, он своего отношения не скрывал, но выражал его сдержанно. Отец и Зархи сняли фильм «Член правительства» с Верой Марецкой в главной роли. Вера Петровна - удивительная тетка. Она была женой Завадского - рафинированного московского интеллигента. А Марецкая… как бы это помягче… В общем, когда они приходили на какой-нибудь закрытый просмотр, Завадский со всеми раскланивался, говорил комплименты и изысканно шутил. А Вера его одергивала: «Юрочка, если ты не поссал, вот туалет!» Она была его контрапунктом…

Так вот когда картину сняли, отца и Зархи вызвал к себе Дмитрий Поликарпов, заведовавший в то время в ЦК вопросами культуры и литературы. «Я не могу показать картину Иосифу Виссарионовичу - в ней нет ни слова о нем!» Это было правдой. И тогда они придумали очень неоднозначный эпизод. Ночь, героиня, мусля карандаш, пишет письмо. Вдруг она встает, будит дочь и спрашивает: «Слушай, а «Виссарионович» пишется через одно «сы» или через два?». «Через одно «сы», - отвечает девочка и засыпает. Как ты понимаешь, это прямой расстрел. Но Усатому понравилось, и эпизод остался…

Но это не все. У отца была еще одна практически трагическая страница в жизни. Одна из первых звуковых картин «Моя родина» имела сенсационный успех и могла соперничать с «Чапаевым». Восторженные отклики, вал хвалебных рецензий. И вдруг отец с Зархи приезжают на Московский вокзал и видят, что афишные тумбы заклеиваются розовыми полосками. Одна такая у меня хранится: «Сообщение ТАСС. Картина «Моя родина» запрещена как вредительская». Страшное, но стандартное объявление… Их сразу вызывают в Москву. Сидят они в номере «Метрополя» с чемоданчиками и ждут ареста. Почему не бежали - загадка. День на пятый обросших щетиной режиссеров вызывает министр кинематографии Шумяцкий и говорит: «Ребята, Сам смотрел… У вас есть один шанс исправиться: вы должны снять жизнеутверждающую фильму о Красной армии». Выдохнув, папа с Зархи помчались на поезд и буквально тут же приступили к съемкам комедии «Горячие денечки» с Черкасовым и Жеймо.

«Я всю жизнь стеснялся этой картины», - говорил отец. «Она была сделана из-под палки и являлась очевидно заказной. Единственное, чем мы там занимались, - это изобретением кинотрюков».

Но вот наступает 1987-й - голодный год перестройки. У меня рождается сын Лешка, а Британская киноакадемия устраивает в Лондоне ретроспективу отцовских фильмов. Оттуда он вернулся счастливым! Привез нам невиданное - две упаковки памперсов и рецензию в Independent, в которой все внимание было уделено «Горячим денечкам!». Ее называли «изумительной по режиссерской и операторской изобретательности» картиной. «Настигло!» - сказал отец.

Это просто парадоксы восприятия. Вот сейчас все смотрят картины Пырьева раскрыв рты. Хотя в мое время эта фамилия была воплощением пошлости. Как и Гайдай, считавшийся в кинематографической среде низким ширпотребом. Но проходит время, и вне контекста эпохи и идеологии они смотрятся совсем по-другому.