«Лучше износиться, чем заржаветь»: самые яркие цитаты Армена Джигарханяна

Банально прозвучит: есть люди, которые, кажется, будут с нами вечно. Армен Борисович был из таких. Его неповторимый бархатный, с хрипотцой голос мы первый раз слышим в детстве — им говорит волк в чудесном мультфильме «Жил-был пес», Дядюшка Мокус из «Приключения поросенка Фунтика», капитан Джон Сильвер в «Острове сокровищ». Знакомый тембр слышим в озвучке Дока Хадсона в диснеевском мультфильме «Тачки» и Карла Фредриксена в анимационном фильме «Вверх». А потом мы видим любимого актера на экране в фильмах. И понимаем: эта любовь навсегда.

Длинная жизнь — это многие знания и многая мудрость. Слушать Армена Борисовича Джигарханяна и видеть интервью с ним было истинным наслаждением. Поучительно, но не назидательно, с юмором, но очень тонко. Перечитаем самые яркие высказывания мэтра. И будем помнить.

Творчеством занимаются суперздоровые люди. Если у Достоевского была падучая, а Эль Греко был сумасшедшим, то не благодаря этому они творили. У них была удивительная восприимчивость жизни.

Ни вы, ни я самих себя, по сути, не знаем. Более того, никто не в состоянии предупредить: «Будьте осторожны, потому что завтра вам грозит то-то и то-то». Да и нужно ли нам подобное знание? Нет, я ни в чем не считаю себя обделенным... Очень люблю жизнь, хочу удивляться, радоваться, делать глупости. Мне что-то почудилось — я должен немедленно пойти проверить. Опасно: можно — и в грязь, можно — и в нечисть. Но другого выхода нет... Боясь совершить поступок, мы, думаю, больше теряем, чем обретаем. Если вы закрылись, потому что боитесь грязи и нечисти, то и хорошее прошло мимо. Но если вы распахнуты, если не страшитесь впустить в себя это «вдруг», — вы, на мой взгляд, счастливый человек.

Если есть Господь Бог, а он есть, я прошу его дольше оставлять меня живым, чтобы я еще хотел, чувствовал... Хотел сегодня вечером выйти и соблазнить, загипнотизировать тех, кто в зале. Вот это мне интересно и важно. Я повторяю: меня волнует другое. Чтобы сегодня в зале кто-то заплакал или улыбнулся, увидев меня, или ушел бы счастливым... Я уже старый человек. Есть мнение, что артисты — дураки, но не до такой же степени!.. Меня волнует, как мне уговорить моих молодых коллег, с которыми мы ставим «Трех сестер», на то, что мы делимся тайнами; что я 25 лет играл с Немоляевой «Трамвай "Желание"» и очень близко ее чувствовал. Или сейчас мы с Чуриковой играем людей, которые 25 лет были любовниками. Мы сыграли под сто спектаклей, но еще продолжаем двигаться, продолжаем отгадывать друг друга. Вот это мне интересно. А 180 или 193 фильма — это все мне очень скучно, я уже все это перевидел... Вот меня удивляет мой кот Фил. Удивляют примитивные вещи. Я все время боюсь, что потеряю осязание, что обниму завтра Чурикову и не почувствую ее тело. Вот это меня волнует.

Люблю зрячее отношение к любому делу. Надо все видеть, а не закрывать глаза. У меня больше всего проблем было с зубами. И я предпочитаю тех врачей, которые на вопрос: «Больно будет?» — отвечают: «Будет, потерпите». А не тех, которые разводят руками: «Ой, ну что вы». Да, настоящая правда не всегда красива. В ней есть какой-то другой аромат. В операционных такой запах — запах жизни. Он не всегда приятен...

Раньше хотел понравиться... Нет, я и сейчас хочу нравиться, но — не угождать. Что бы я ни делал на сцене, стремлюсь быть на равных с любым зрителем — больным, здоровым, высоким, толстым... Что бы ни делал... В «Последней ленте Крэппа» Сэмюэла Беккета я играю Крэппа — полтора часа на сцене в полном одиночестве, только с магнитофоном. Жалею даже, что нет возможности, чтобы у Крэппа вдруг нос, как у сифилитика, отпал — до такой степени гниет и разлагается этот человек... Я играю его без зубов — свои протезы снимаю... И вот на одном спектакле женщина в зале встала и громко сказала: «Позор артисту, позор театру — какой-то маразм!» — и ушла. Клянусь вам, я подумал: «Как здорово, какая замечательная живая реакция...» А ведь от подобного отзыва может и «кондратий» хватить...

Я очень домашний человек, люблю свою семью, свое кресло, своего кота... Но я люблю и гостиницу. Она тоже таит в себе нечто привлекательное: я узнаю, осваиваю, привыкаю...

Конечно, я, прежде всего, — театральный актер, но, в сущности, главные законы театра и кино для меня совпадают. И на сцене, и перед камерой я проживаю жизнь — люблю, ненавижу, смеюсь, плачу... Пришел, снял штаны, надел пижаму, водички выпил — меня совершенно не должно касаться, каким планом это снимают: я ж и в у. Если я прямо в камеру огромные слезы выдам, а на общем плане просто похожу — никого не обману, ни специалиста, ни простого зрителя. Мой учитель говорил: «Когда вы на сцене или в кадре моетесь так, чтобы не испортить грим, — в этот момент зритель перестает вам верить: в жизни так никто не моется».

Знаете, я реальный человек, стараюсь смотреть правде в глаза. Не люблю молодящихся пенсионеров, стариков с душой ребенка. Чушь собачья! Надо чувствовать возраст, прожитые годы.

Приехали мы как-то в Челябинск. Нас повели на завод. В одном цехе была надпись: «Перед тем как ввести занзипель, прочисти шаншихель». Страсти вокруг «русской души» напоминают мне эту фразу...

Все время. «Вдруг» начинается вдруг. Сажусь за стол, собираюсь начать читать... А вдруг раз — что-то происходит. С этой мелочи могут начаться самые глобальные вещи. Я почти убежден, что наша жизнь абсолютно неуправляема нами самими. Есть что-то такое наверху...

Я не превращаюсь в мизантропа, но мы не то что любить не готовы, мы и к продолжению рода не готовы. А это, между прочим, первостепенная задача! Если есть Бог, то придуманное им разделение полов — на самцов и самок — это одно из самых страшных коварных испытаний. Друг без друга мы жить не можем, а вместе нам тяжело. Мужчина и женщина — два антагонизма. Я все время думаю — зачем так сделано? С другой стороны, может быть, Бог или природа были против того, чтобы таблетку горькую покрывать сладкой оболочкой. Может, в этом была задача этого бородатого?

Я не люблю литературу для метро: есть такая литература, музыка, искусство, которые немножко меня оскорбляют. Они думают, что я очень глупый. Это как в шахматах, искусство «на дурачка», некорректное искусство.

Друзья-товарищи. Есть, но не много, и отношусь к этому осторожно. Это же опять надо брать на себя ответственность! Уже за них, а они иногда совсем не нужны. В пограничных ситуациях я в друзьях не нуждаюсь. Ни в счастье, ни в несчастье.

Я очень люблю жизнь, и мне интересно, что люди смотрят, что хотят друг от друга. Знаете, о чем я часто думаю? Есть очень умные, мощные личности. Вот у меня есть сцена. Я там эту тайну рассказываю. А каково тем, у кого нет этого публичного нервного выброса? Интересно, происходит или нет выброс у хирурга, делающего сложные операции? Или у компьютерщика? Однажды одна очень известная финансистка пришла к нам в театр, и я сказал абсолютную глупость: «Я представляю, как вам скучно, у вас же цифры-мыфры». «Да вы что? — возразила она. — Знаете, как это интересно!» И тогда я понял, какой же я идиот! Это ее страсть. Если бы это было скучно, не было бы страстью, человечество не двигалось бы вперед. То есть это тоже мещанское, знаковое суждение.

Однажды я общался с одной очень популярной певицей, которая не знала, кто такой Паваротти. Она выдумывает себе кумира, рисует, падает от него в обморок. А внутри — пусто. Я вообще думаю, что вся наша жизнь — заполнение вакуума. Но это длинный разговор.

Отказываюсь путешествовать, потому что старый стал. Фил (кот) конечно, играет определенную роль. Нет, его можно приучить, взять с собой. На гастроли езжу. Но это не путешествие, а работа. Я не вижу городов, практически ни с кем не общаюсь. Мне надо отоспаться, потому что вечером — спектакль. А путешествие — это безответственное пребывание, это когда я брал жену, и мы ехали, скажем, в Польшу.

Не могу сказать, что все у нас было безоблачно — только рождественская елка. Нет. Но я люблю их. Их, это очень мало, моя жена и мой кот, мой мальчик Фил. Я не пытаюсь заменить слово «любовь». Но по отношению к семье у меня есть более важное чувство. Я ответственен за тех, кого приручил. Я скучаю, добываю деньги, подарки покупаю, звоню, сержусь на них. И это все входит в понятие «ответственность».

Поступает некий сигнал. Наша беда в том, что мы далеко не всегда на эти сигналы, посланные нам свыше, реагируем. Вот мой кот реагирует всегда. Лежит себе спокойно с закрытыми глазами, но стоит мне войти в лифт, он тут же голову поднимает. Ну откуда он знает? Лифт целый день ездит — кот спит. А нас с женой у дверей встречает... Разве не потрясающе? Мы — тоже животные, только на этот знак, дураки, не реагируем. Как говорил Гамлет: «Так трусами нас делает раздумье».

Хохмочки — это не моя жизнь. Животные не следят за выражением лица своего: какая эмоция, такое и выражение. А мы все норовим в зеркало взглянуть... Это я и имел в виду, когда призывал не бояться показаться смешным... А так... Ну, сниму я штаны, покажу задницу свою — не смешно, а нагло... Не люблю я всех этих актерских баечек, не нужно их тиражировать. Очень страдаю, когда вижу передачи про актерскую «курилку-мурилку»... Не надо этого, ей-богу! Однажды я прочитал в какой-то книжке, что Фаина Раневская — матерщинница. И я подумал: попадет это в руки человеку, который не видел гениальную Фаину Георгиевну в кино и театре — то она матом ругалась, то палец в жопу кому-то засунула… Послушайте, существует закон таинства, на котором держатся и церковь, и театр... Зритель отождествляет меня с моим героем — зачем же эту постройку так беспардонно разрушать? Зачем же отнимать у людей иллюзию? Золушка тоже ходит в туалет, но ведь любим мы ее не только за это, правда?

Съемки в кино — это как зачатие ребенка. Когда мы собираемся рожать, мы же не говорим: «Давайте родим урода». Кто получится — заранее неизвестно.

Я уже устаю за рулем. Надо получать удовольствие, а не выполнять какую-то самим же придуманную схему жизни. Сейчас больше люблю посидеть дома, почитать, музыку послушать. Я говорю так, не боясь выглядеть каким-то самодуром. Мне не скучно с собой. Я не нуждаюсь в «светомузыке» . У меня есть собеседники, с которыми мне интересно. Я думаю, что все мы нуждаемся в этом, только боимся признаться. Есть разные фобии, и одна из них — «Как же не пойти на тусовку?». На «Кинотавр» (условно) или на «Нику»... Это уже знают и меня не зовут. Через три минуты мне скучно. Не знаю, что говорить. Ха-ха, и все?

У меня сейчас лежит хорошая, смешная пьеса. Но в ней есть серьезная опасность: пошлость. Приведу пример. Любой фильм Феллини легко превратить в пошлость, если б не Феллини, который превращал его в высокое искусство. Другой пример. Все пьесы Шекспира — или мелодрамы, или исторические сказки. Но Шекспир превратил их в великие трагедии.

Артист должен быть не жирный, духовно голодный. А голодный человек — злой, грязный, он не может творить. Верди был очень богатым человеком, а, как в том анекдоте, какую музыку писал. Я вам этот анекдот не расскажу, он пошлый. Есть замечательная сказка «Золушка». Ленин говорил: «Каждая кухарка может управлять государством», Сервантес дал Санчо Панса стать губернатором острова, а Панса сказал: «Приведите моего осла, он должен спать рядом со мной». Эта Золушка может поверить, что от нее ждут решений, и начнет вершить судьбы. А поскольку она — Золушка, она будет решать по образу и подобию своему. Я против власти голодных. Ибо голодные — по себе знаю — злые. И они будут пытаться объединиться и свалить Гулливера.

Разговоры о «коэффициенте полезного действия» в нашем деле вообще вредны, а уж, если их ведет сам художник, — получается совсем гнусно. Творчество — как любовь: кому дано определить, мало ее, много или в самый раз? Разве я сам могу дать себе команду: сегодня я буду любить, желать, страдать, а завтра должен воздержаться? Мне не приходилось встречать людей, способных «дозировать» творчество. Выражаясь восточным языком, наши возможности — кувшин, из которого выливается ровно столько, сколько в нем есть.

Есть хорошая армянская поговорка: «Лучше износиться, чем заржаветь». Рано или поздно выясняется, что самое трудное и самое важное совсем другое. Не терять искренности.